Неточные совпадения
Взгляни, наконец,
на собственную свою персону — и там прежде всего встретишь главу, а
потом уже не
оставишь без приметы брюхо и прочие части.
Когда дорога понеслась узким оврагом в чащу огромного заглохнувшего леса и он увидел вверху, внизу, над собой и под собой трехсотлетние дубы, трем человекам в обхват, вперемежку с пихтой, вязом и осокором, перераставшим вершину тополя, и когда
на вопрос: «Чей лес?» — ему сказали: «Тентетникова»; когда, выбравшись из леса, понеслась дорога лугами, мимо осиновых рощ, молодых и старых ив и лоз, в виду тянувшихся вдали возвышений, и перелетела мостами в разных местах одну и ту же реку,
оставляя ее то вправо, то влево от себя, и когда
на вопрос: «Чьи луга и поемные места?» — отвечали ему: «Тентетникова»; когда поднялась
потом дорога
на гору и пошла по ровной возвышенности с одной стороны мимо неснятых хлебов: пшеницы, ржи и ячменя, с другой же стороны мимо всех прежде проеханных им мест, которые все вдруг показались в картинном отдалении, и когда, постепенно темнея, входила и вошла
потом дорога под тень широких развилистых дерев, разместившихся врассыпку по зеленому ковру до самой деревни, и замелькали кирченые избы мужиков и крытые красными крышами господские строения; когда пылко забившееся сердце и без вопроса знало, куды приехало, — ощущенья, непрестанно накоплявшиеся, исторгнулись наконец почти такими словами: «Ну, не дурак ли я был доселе?
Забирайте же с собою в путь, выходя из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество, забирайте с собою все человеческие движения, не
оставляйте их
на дороге, не подымете
потом!
Надев приготовленный капот и чепчик и облокотившись
на подушки, она до самого конца не переставала разговаривать с священником, вспомнила, что ничего не
оставила бедным, достала десять рублей и просила его раздать их в приходе;
потом перекрестилась, легла и в последний раз вздохнула, с радостной улыбкой, произнося имя Божие.
Последняя смелость и решительность
оставили меня в то время, когда Карл Иваныч и Володя подносили свои подарки, и застенчивость моя дошла до последних пределов: я чувствовал, как кровь от сердца беспрестанно приливала мне в голову, как одна краска
на лице сменялась другою и как
на лбу и
на носу выступали крупные капли
пота. Уши горели, по всему телу я чувствовал дрожь и испарину, переминался с ноги
на ногу и не трогался с места.
Потом она приподнялась, моя голубушка, сделала вот так ручки и вдруг заговорила, да таким голосом, что я и вспомнить не могу: «Матерь божия, не
оставь их!..» Тут уж боль подступила ей под самое сердце, по глазам видно было, что ужасно мучилась бедняжка; упала
на подушки, ухватилась зубами за простыню; а слезы-то, мой батюшка, так и текут.
Я приехал в Казань, опустошенную и погорелую. По улицам, наместо домов, лежали груды углей и торчали закоптелые стены без крыш и окон. Таков был след, оставленный Пугачевым! Меня привезли в крепость, уцелевшую посереди сгоревшего города. Гусары сдали меня караульному офицеру. Он велел кликнуть кузнеца. Надели мне
на ноги цепь и заковали ее наглухо.
Потом отвели меня в тюрьму и
оставили одного в тесной и темной конурке, с одними голыми стенами и с окошечком, загороженным железною решеткою.
Она рассказала, что в юности дядя Хрисанф был политически скомпрометирован, это поссорило его с отцом, богатым помещиком, затем он был корректором, суфлером, а после смерти отца затеял антрепризу в провинции. Разорился и даже сидел в тюрьме за долги.
Потом режиссировал в частных театрах, женился
на богатой вдове, она умерла,
оставив все имущество Варваре, ее дочери. Теперь дядя Хрисанф живет с падчерицей, преподавая в частной театральной школе декламацию.
Ольга засмеялась, проворно
оставила свое шитье, подбежала к Андрею, обвила его шею руками, несколько минут поглядела лучистыми глазами прямо ему в глаза,
потом задумалась, положив голову
на плечо мужа. В ее воспоминании воскресло кроткое, задумчивое лицо Обломова, его нежный взгляд, покорность,
потом его жалкая, стыдливая улыбка, которою он при разлуке ответил
на ее упрек… и ей стало так больно, так жаль его…
Ведь случай свел и сблизил их. Она бы его не заметила: Штольц указал
на него, заразил молодое, впечатлительное сердце своим участием, явилось сострадание к его положению, самолюбивая забота стряхнуть сон с ленивой души,
потом оставить ее.
Тетка ушла в свою комнату. Ольга долго, задумчиво играла
на фортепьяно, но
потом оставила.
Потом мать, приласкав его еще, отпускала гулять в сад, по двору,
на луг, с строгим подтверждением няньке не
оставлять ребенка одного, не допускать к лошадям, к собакам, к козлу, не уходить далеко от дома, а главное, не пускать его в овраг, как самое страшное место в околотке, пользовавшееся дурною репутацией.
— Мой грех! — повторила она прямо грудью, будто дохнула, — тяжело, облегчи, не снесу! — шепнула
потом, и опять выпрямилась и пошла в гору, поднимаясь
на обрыв, одолевая крутизну нечеловеческой силой,
оставляя клочки платья и шали
на кустах.
Но вот два дня прошли тихо; до конца назначенного срока, до недели, было еще пять дней. Райский рассчитывал, что в день рождения Марфеньки, послезавтра, Вере неловко будет
оставить семейный круг, а
потом, когда Марфенька
на другой день уедет с женихом и с его матерью за Волгу, в Колчино, ей опять неловко будет
оставлять бабушку одну, — и таким образом неделя пройдет, а с ней минует и туча. Вера за обедом просила его зайти к ней вечером, сказавши, что даст ему поручение.
— Вон оно что! — сказала она и задумалась,
потом вздохнула. — Да, в этой твоей аллегории есть и правда. Этих ключей она не
оставляет никому. А лучше, если б и они висели
на поясе у бабушки!
— Нет; видите ли, там была рукопись. Васин перед самым последним днем передал Лизе… сохранить. А та
оставила мне здесь проглядеть, а
потом случилось, что они поссорились
на другой день…
И наконец, я соскакиваю, чтобы проверить, жив или нет
на меня свидетель, и тут же
на дорожке
оставляю другого свидетеля, именно этот самый пестик, который я захватил у двух женщин и которые обе всегда могут признать
потом этот пестик за свой и засвидетельствовать, что это я у них его захватил.
Он же в эти два дня буквально метался во все стороны, «борясь с своею судьбой и спасая себя», как он
потом выразился, и даже
на несколько часов слетал по одному горячему делу вон из города, несмотря
на то, что страшно было ему уезжать,
оставляя Грушеньку хоть
на минутку без глаза над нею.
— Помнишь ты, когда после обеда Дмитрий ворвался в дом и избил отца, и я
потом сказал тебе
на дворе, что «право желаний»
оставляю за собой, — скажи, подумал ты тогда, что я желаю смерти отца, или нет?
Конечно, все это лишь древняя легенда, но вот и недавняя быль: один из наших современных иноков спасался
на Афоне, и вдруг старец его повелел ему
оставить Афон, который он излюбил как святыню, как тихое пристанище, до глубины души своей, и идти сначала в Иерусалим
на поклонение святым местам, а
потом обратно в Россию,
на север, в Сибирь: «Там тебе место, а не здесь».
Потом они
оставили скалы и стали играть с облаками
на небе,
потом угасло и это явление: вечерняя заря стала медленно замирать.
Здесь случилось маленькое происшествие, которое задержало нас почти
на целый день. Ночью мы не заметили, как вода подошла к биваку. Одна нарта вмерзла в лед. Пришлось ее вырубать топорами,
потом оттаивать полозья
на огне и исправлять поломки. Наученные опытом, дальше
на биваках мы уже не
оставляли нарты
на льду, а ставили их
на деревянные катки.
Они не говорили, сколько поймали соболей: худших отдавали кредиторам, а лучших
оставляли у себя и
потом торговали ими тихонько где-нибудь
на стороне.
Немного дальше камней Сангасу тропа
оставляет морское побережье и идет вверх через перевал
на реке Квандагоу (приток Амагу). Эта река длиной около 30 км. Истоки ее находятся там же, где и истоки Найны. Квандагоу течет сначала тоже в глубоком ущелье, заваленном каменными глыбами, но
потом долина ее расширяется. Верхняя половина течения имеет направление с северо-запада, а затем река круто поворачивает к северо-востоку и течет вдоль берега моря, будучи отделена от него горным кряжем Чанготыкалани.
В избе Аннушки не было; она уже успела прийти и
оставить кузов с грибами. Ерофей приладил новую ось, подвергнув ее сперва строгой и несправедливой оценке; а через час я выехал,
оставив Касьяну немного денег, которые он сперва было не принял, но
потом, подумав и подержав их
на ладони, положил за пазуху. В течение этого часа он не произнес почти ни одного слова; он по-прежнему стоял, прислонясь к воротам, не отвечал
на укоризны моего кучера и весьма холодно простился со мной.
Я поспешил исполнить ее желание — и платок ей
оставил. Она сперва отказывалась…
на что, мол, мне такой подарок? Платок был очень простой, но чистый и белый.
Потом она схватила его своими слабыми пальцами и уже не разжала их более. Привыкнув к темноте, в которой мы оба находились, я мог ясно различить ее черты, мог даже заметить тонкий румянец, проступивший сквозь бронзу ее лица, мог открыть в этом лице — так по крайней мере мне казалось — следы его бывалой красоты.
Потом я
оставил комнату, я не мог больше вынести, взошел к себе и бросился
на диван, совершенно обессиленный, и с полчаса пролежал без определенной мысли, без определенного чувства, в какой-то боли счастья.
Станкевич был сын богатого воронежского помещика, сначала воспитывался
на всей барской воле, в деревне,
потом его посылали в острогожское училище (и это чрезвычайно оригинально). Для хороших натур богатое и даже аристократическое воспитание очень хорошо. Довольство дает развязную волю и ширь всякому развитию и всякому росту, не стягивает молодой ум преждевременной заботой, боязнью перед будущим, наконец
оставляет полную волю заниматься теми предметами, к которым влечет.
Княгиня удивлялась
потом, как сильно действует
на князя Федора Сергеевича крошечная рюмка водки, которую он пил официально перед обедом, и
оставляла его покойно играть целое утро с дроздами, соловьями и канарейками, кричавшими наперерыв во все птичье горло; он обучал одних органчиком, других собственным свистом; он сам ездил ранехонько в Охотный ряд менять птиц, продавать, прикупать; он был артистически доволен, когда случалось (да и то по его мнению), что он надул купца… и так продолжал свою полезную жизнь до тех пор, пока раз поутру, посвиставши своим канарейкам, он упал навзничь и через два часа умер.
Около того времени, как тверская кузина уехала в Корчеву, умерла бабушка Ника, матери он лишился в первом детстве. В их доме была суета, и Зонненберг, которому нечего было делать, тоже хлопотал и представлял, что сбит с ног; он привел Ника с утра к нам и просил его
на весь день
оставить у нас. Ник был грустен, испуган; вероятно, он любил бабушку. Он так поэтически вспомнил ее
потом...
На другой день, в обеденную пору бубенчики перестали позванивать, мы были у подъезда Кетчера. Я велел его вызвать. Неделю тому назад, когда он меня
оставил во Владимире, о моем приезде не было даже предположения, а потому он так удивился, увидя меня, что сначала не сказал ни слова, а
потом покатился со смеху, но вскоре принял озабоченный вид и повел меня к себе. Когда мы были в его комнате, он, тщательно запирая дверь
на ключ, спросил меня...
Потом вода уходила,
оставляя на улице зловонный ил и наполняя подвальные этажи нечистотами.
Пан Уляницкий
на мгновение остолбенел,
потом оставил Мамерика, и не успели мы опомниться, как его бешеное лицо появилось
на подоконнике.
Они
оставляли за собой длинные светлые полоски, долго
потом стоявшие
на сонной неподвижной глади…
Если близко к нам подходит курица, кошка — Коля долго присматривается к ним,
потом смотрит
на меня и чуть заметно улыбается, — меня смущает эта улыбка — не чувствует ли брат, что мне скучно с ним и хочется убежать
на улицу,
оставив его?
Голубята выводятся покрытые бледно-желтоватым пухом; они не
оставляют гнезда, покуда не оперятся, да и
потом долго держатся по сучьям родимого дерева, или гнездового, сначала перепрыгивая с сучка
на сучок, а
потом и перелетывая.
Он помнил только, как
на него спустилась эта тайна и как она его
оставила. В это последнее мгновение образы-звуки сплелись и смешались, звеня и колеблясь, дрожа и смолкая, как дрожит и смолкает упругая струна: сначала выше и громче,
потом все тише, чуть слышно… Казалось, что-то скатывается по гигантскому радиусу в беспросветную тьму…
Коридорный осведомился, не желает ли он закусить; он в рассеянии ответил, что желает, и, спохватившись, ужасно бесился
на себя, что закуска задержала его лишних полчаса, и только
потом догадался, что его ничто не связывало
оставить поданную закуску и не закусывать.
Лекарь велел его при себе в теплую ванну всадить, а аптекарь сейчас же скатал гуттаперчевую пилюлю и сам в рот ему всунул, а
потом оба вместе взялись и положили
на перину и сверху шубой покрыли и
оставили потеть, а чтобы ему никто не мешал, по всему посольству приказ дан, чтобы никто чихать не смел.
Позднее, когда Любка служила «за все» в маленьком уездном городишке, сначала у попа, а
потом у страхового агента, который первый и толкнул ее
на путь проституции, то ей обыкновенно
оставляла жидкий, спитой, чуть тепловатый чай с обгрызком сахара сама хозяйка, тощая, желчная, ехидная попадья, или агентиха, толстая, старая, обрюзглая, злая, засаленная, ревнивая и скупая бабища.
В этот раз, как и во многих других случаях, не поняв некоторых ответов
на мои вопросы, я не
оставлял их для себя темными и нерешенными, а всегда объяснял по-своему: так обыкновенно поступают дети. Такие объяснения надолго остаются в их умах, и мне часто случалось
потом, называя предмет настоящим его именем, заключающим в себе полный смысл, — совершенно его не понимать. Жизнь, конечно, объяснит все, и узнание ошибки бывает часто очень забавно, но зато бывает иногда очень огорчительно.
— Действительно, — продолжал Павел докторальным тоном, — он бросился
на нее с ножом, а
потом, как все дрянные люди в подобных случаях делают, испугался очень этого и дал ей вексель; и она, по-моему, весьма благоразумно сделала, что взяла его; потому что жить долее с таким пьяницей и негодяем недоставало никакого терпения, а
оставить его и самой умирать с голоду тоже было бы весьма безрассудно.
— Monsieur Цапкин так был добр, — вмешалась в разговор m-me Фатеева, — что во время болезни моего покойного мужа и
потом, когда я сама сделалась больна, никогда не
оставлял меня своими визитами, и я сохраню к нему за это благодарность
на всю жизнь! — прибавила она уже с чувством и как-то порывисто собирая карты со стола.
— Нелли! Вся надежда теперь
на тебя! Есть один отец: ты его видела и знаешь; он проклял свою дочь и вчера приходил просить тебя к себе вместо дочери. Теперь ее, Наташу (а ты говорила, что любишь ее!),
оставил тот, которого она любила и для которого ушла от отца. Он сын того князя, который приезжал, помнишь, вечером ко мне и застал еще тебя одну, а ты убежала от него и
потом была больна… Ты ведь знаешь его? Он злой человек!
— Вся надежда
на вас, — говорил он мне, сходя вниз. — Друг мой, Ваня! Я перед тобой виноват и никогда не мог заслужить твоей любви, но будь мне до конца братом: люби ее, не
оставляй ее, пиши мне обо всем как можно подробнее и мельче, как можно мельче пиши, чтоб больше уписалось. Послезавтра я здесь опять, непременно, непременно! Но
потом, когда я уеду, пиши!
Он вынул из холщового мешка хлеб, десяток красных помидоров, кусок бессарабского сыра «брынзы» и бутылку с прованским маслом. Соль была у него завязана в узелок тряпочки сомнительной чистоты. Перед едой старик долго крестился и что-то шептал.
Потом он разломил краюху хлеба
на три неровные части: одну, самую большую, он протянул Сергею (малый растет — ему надо есть), другую, поменьше,
оставил для пуделя, самую маленькую взял себе.
— Когда я служил с артиллерийским парком
на Кавказе, — рассказывал он, стараясь закрыть свою лысину протянутым из-за уха локоном, — вот где было раздолье… Представьте себе: фазаны! Настоящие золотые фазаны, все равно как у нас курицы. Только там их едят не так, как у нас. Вообще записной охотник не дотронется до свежей дичи, а мы убитых фазанов
оставляли на целую неделю
на воздухе, а
потом уж готовили… Получался необыкновенный букет!
— Сядьте, дорогой, не волнуйтесь. Мало ли что говорят… И
потом, если только вам это нужно — в этот день я буду около вас, я
оставлю своих детей из школы
на кого-нибудь другого — и буду с вами, потому что ведь вы, дорогой, вы — тоже дитя, и вам нужно…
Из школы молодой Покровский поступил в какую-то гимназию и
потом в университет. Господин Быков, весьма часто приезжавший в Петербург, и тут не
оставил его своим покровительством. За расстроенным здоровьем своим Покровский не мог продолжать занятий своих в университете. Господин Быков познакомил его с Анной Федоровной, сам рекомендовал его, и, таким образом, молодой Покровский был принят
на хлебы с уговором учить Сашу всему, чему ни потребуется.
Но капитан не пришел. Остаток вечера прошел в том, что жених и невеста были невеселы; но зато Петр Михайлыч плавал в блаженстве:
оставив молодых людей вдвоем, он с важностью начал расхаживать по зале и сначала как будто бы что-то рассчитывал,
потом вдруг проговорил известный риторический пример: «Се тот, кто как и он, ввысь быстро, как птиц царь, порх вверх
на Геликон!» Эка чепуха, заключил он.